04.08.2020
Поделиться новостью в соц сетях:Громкая читка (продолжение)
Приглашение в сферы
Так как меня и в ресторане, и в кино видели всегда с Тендряковым, то и со мною стали здороваться. Вот интересно, властями Тендряков обласкан не был, а знаменитость его превышала многих со званиями и наградами. Что ни говори, а в писательском мире существует свой гамбургский счёт. Здесь, в Доме творчества, был на отдыхе даже писатель Герой Социалистического труда. Таких в Союзе писателей было всего несколько. В обиходе таких героев называли Гертруда. Но это же женского рода. Правильнее было говорить Гертруд. Наш Гертруд нигде почти не показывался. А и он, я заметил, считал за честь пообщаться с Владимиром Фёдоровичем.
Сказал к тому, что ближе к середине срока мы шли с завтрака. И, что раньше не бывало, Владимир Фёдорович спросил:
- Ну как, идёт дело?
- Да трудновато, - в замешательстве ответил я.
- Это очень нормально. Иначе как? Надо, милый ты мой, сто раз перемучиться, пока пойдёт. Может, что почитаешь нам с Наташей? Из готового?
- Ой, нет, ничего не готово, - я всерьёз испугался. И скрылся за авторитетом: - Хемингуэй писал о себе: «Я стал читать незаконченный рассказ, а ниже этого нельзя опуститься».
- Ладно, не опускайся, - засмеялся Владимир Фёдорович.
Тут нас тормознул классик одной из южных республик. Иона Маркович. Он на завтраки не ходил, завтракал в номере. Ему персонально привозили продукты из его республики. В том числе и вино.
Раскланялись.
- Владимир Федорович, позвольте попросить вас о большом одолжении. Посмотрел на меня, протянул руку. Я представился. Понятно, что он, при его известности, мог и не представляться. Он притворился, что слышал обо мне. - Владимир Фёдорович, мы на местах, у себя в республиках, конечно, отслеживаем настроения в Москве. И видим явные повороты в сторону поощрения фронтовой и деревенской темы. Астафьев, Ананьев, и Бондарев, Бакланов, Быков, все на бэ, - улыбнулся он, - фронтовая плеяда, вы, Троепольский, Абрамов, из молодых Белов, Распутин, Лихоносов, Потанин, Личутин, Краснов, Екимов - деревенская смена фронтовиков, – это всё, так сказать, компасные стрелки генеральных линий. Очень правильно! Хватит нам этой хрущёвской показухи!
- Хватит, - весело согласился Владимир Фёдорович.
- Да! И особенно пленяет ваша смелость в изображении теневых сторон современности, нелицеприятный показ…
- Ладно, ладно! - прервал Владимир Фёдорович. - Чем могу служить?
- Видите, нас всегда вдохновляла русская литература.
- И что?
- Я ведь тоже из сельской местности. Не совсем. У меня отец партработник, так что жили в центре, но я часто бывал у бабушки и дедушки. Они держали гусей, и доверяли мне сопровождать их до речки…
- А в чём просьба? - опять перебил его Владимир Фёдорович. Я понимал, что ему не терпится сесть за стол.
- Короче говоря, я тоже решил писать в полную силу правды, ведь сколько мы пережили, надо успеть зафиксировать. Короче: послезавтра собираю близких людей, чтобы прочесть то, что пишу, и попросить совета. И очень прошу удостоить честью. И вас, - адресовался он ко мне, - тоже. Послезавтра.
- А чего не сегодня, не завтра? - спросил Владимир Фёдорович.
- Но надо же приготовиться, заказать, чтобы привезли кое-что для дорогих гостей.
Так я, благодаря учителю, был приглашён в общество небожителей. Классик Иона Маркович перечислил званных: все сплошь знаменитости, плюс два главных редактора толстых журналов, плюс Герой войны, маринист. Плюс два критика, как без них. Но, видимо, придёт из них кто-то один: они из враждующих лагерей.
Спецкурс критика
Одного критика я вскоре узнал лично. До этого знал заочно. Его все знали: со страниц не слезал. Писал, как о нём говорили, широкими мазками. Оперировал всякими амбивалентностями. И был до чрезвычайности смелым, ибо требовал от писателей смелости. Прямо Белинский нового времени.
Он сам, оказывается, что-то у меня прочёл, знал, что предисловие к моей первой книге написал Владимир Фёдорович, всё знал.
Ты молодец, похвалил он меня, Молоток. Держись за Тендряка. Локомотив. Вытянет.
Конечно, он был уверен, что я взялся редактировать книгу Владимира Фёдоровича только для того, чтоб сорвать с него предисловие. Увы, в этом мире никто не верит в безкорыстие.
Критика звали Вениамин, Веня. Своё критическое кредо он изложил мне, поучая, как надо жить в мире литературы. Вообще, интересно: меня всегда все поучали. Может, я такое впечатление производил, недотёпистое. И в Ялте, ведь избегал разговоров, знакомств, а он меня отловил. Сам виноват: неосторожно пришёл в кино задолго до начала. Он взял меня под руку и, водя по дорожкам среди цветников, напористо вещал:
- Слушай сюда. У нас семинар Золотусский вёл, учил: чтобы вас заметили, надо быть смелым. А как? А так: не бояться ни званий, ни регалий того, о ком надо резать правду-матку. Чем знаменитей объект критики, тем заметней критик. Понял, да?
- А ты резал? Правду-матку. Или ещё не дорезал? - отшутился я.
- Тут не хиханьки-хаханьки. Тут борьба. Тут всякие приёмы годятся.
- То есть вольная борьба?
- Ещё какая.
- Какая?
- Вот у меня статья написана о старшем поколении, резкая, честная. Сколько можно этим старпёрам в литературе командовать: все должности захватили, премии делят, карманных критиков лизоблюдов при себе держат, прикормили. Нет, так нельзя! Я режу: до каких пор? Вот в этом заезде два главных редактора, пузом вперёд. Я и того и другого в статье уел. Им не прочихаться. По блату у них всё. Свой круг авторов, свои акценты. А как прозаики они кто? Какого размера? Ну да, что-то было. Было - прошло. Пора место знать! О, эта статья наделает шуму. Я её ещё зимой в Малеевке начал, потом летом в Коктебеле продолжил. Сейчас доколотил. Но вот тут главное. Слушай. Если бы тут третий редактор был, я бы именно ему статью отдал. А тут они, оба, на кого я нападаю. Как поступить? Что я делаю? Учись. Вырезаю из статьи всю критику на того редактора, кому отдаю читать. Ему нравится, ещё бы, его не трогаю. Он говорит мне: «Ты молодец, правильно их отхлестал. Напечатаю. Но этот год у меня расписан, начало того тоже занято. Давай поставлю на март-апрель». На март-апрель, как тебе нравится? Ну?
- И что?
- Как, и что? Начало ноября сейчас. Полгода ждать.
- И что? Читать же не разучатся.
- Нет, юное дарование, ты ещё далёк от понимания процессов. Так вот, я благодарю его, а сам в рукопись обратно всю критику на него возвращаю, а вырезаю критику на другого редактора. И тоже отдаю читать. Читает. И тоже - довольнёхонек! Говорит: Веня, срочно в номер! Идёт в двенадцатом. Бомба!
- А как ты с первым-то будешь потом встречаться?
- Да никак! Начнёт меня поносить, я тут же реплику: господа, я в подковёрные игры не играю, живу с открытым забралом. Нет, старичок, пора нам валить этот дурдом в Союзе. Ты хорошо начал, не останавливайся, набирай очки. Я тебя по «Сельской молодёжи» заметил, Попцов молодец, тянет парней, заметил тебя, вы там с Прохановым начинали.
- Проханов раньше.
- Так он и постарше. Он будь здоров, парень моторный. О конфликте на Даманском крепко написал. Уже ему и страны мало, уже из Кампучии репортажи. Спецслужбы на него поставили. И ты смотри, будь зорче. Литература - это такое дело: слопают и костей не выплюнут. Это же шакалы.
- Кто?
- Писатели! Ты чего, под дурака косишь?
- Ну нет, тут я не согласен.
- Да пожалуйста, блажен, кто верует, веруй. Схлопочешь пару измен от заклятых друзей, поумнеешь. Литература, брат ты мой, круглый стол с острыми углами, не я первый сказал. Садятся за стол и локти пошире раздвигают, чтоб никто рядом не сел. Держись за меня, я сколачиваю поколение на смену мастодонтам. Готовлю прорыв. Уже и семинар веду в Литинституте. Ко мне молодые рвутся. Чувствуют, где направление главного удара. Ты давай, тоже начинай посещать. Я и Селезнёву помог из Краснодара переехать. Подтягиваю силы. Надо в стенку сбиваться. У них, смотри, всегда бригадный подряд, всё братья: братья Стругацкие, ну, эти ещё ничего, братья Вайнеры. А в критике с нашей стороны вообще завал. Не всё же нам на Лобанова, Лакшина, Ланщикова надеяться. Надо крепче врага теснить. Примерно как «Новый мир» и «Октябрь» сцеплялись. Кочетов молодец, но его количеством задавили.
К нам подошёл Сергей. Конечно, они-то были давно знакомы. Тем более критик Веня как раз был из тех, кто приехал в Москву из провинции, то есть мог Сергею пригодиться.
- Ареопаг в сборе, - заметил Веня.
-Пошли. Но в вестибюле я отстал от ареопага и вернулся на улицу. Ходил по периметру Дома, потом зашёл в номер, собрал исписанные листки, поднялся к своей сосне и сидел до темноты.
-Так уже бывало. Меня угнетало то, что живу тут в такой благодати, и не работаю. Просто ужасно - никакой продукции. Напишу строчку - зачеркну. Ещё напишу - ещё зачеркну. Доехал страничку - скомкал. Но не выбросил. Копил похеренное для прогулки к сосне. Там, на чистом местечке, сжигал свои черновики. Подкладывал сухих веточек, глядел на огонь.
И Сашок приходил
Ежедневно виделся и с Сашком. Он вообще был деликатен и, если заставал меня за столом, то тут же поворачивал. Если же я лежал на диване, а лежал я часто, то присаживался и развлекал. Все его истории были о теневой стороне жизни обитателей Дома творчества.
- Соню знаешь? Старшая официантка.
- Нет.
- Ну, увидишь. Из отпуска скоро придёт. Она и сейчас ещё очень ничего. А раньше вообще. Что ты! Королева красоты, цветок невинности! Идёшь вечером в город, её уже угощают в лучшем ресторане. Я ей как-то говорю: «Чего ж ты у себя-то не ужинаешь?» Говорит: «Я и с тобой могу поужинать. В состоянии? Веди». Смешно. Веди. На мои трудовые? Хотя и подкидывают, конечно, но ведь семья. А если чего другое надо, пожалуйста. Меня в любую постель затащат.
- В любую? Врёшь.
- Да, вру, - усмехнулся он. Налил и выпил. - И про Соню соврал, фантазия. Это я от обиды ляпнул - отринула. А этим женам чего? Мужья горбатятся, лысеют, а им что? Какие на веранде сидят, вяжут, какие языками плетут, какие на лежаках у моря. Я по вызову прихожу, сразу понимаю, в чём проблема. Тут не кран, тут сильно другое.
- Не надо, - прерывал я. - Сашок, сантехника - это хорошо, но заведи хобби - перо и бумагу: ты столько знаешь неизвестного о тайнах Мадридского двора, да ещё и присочинить можешь. Такие записки драгоценны для потомков. И спрос на них растёт.
- Нет, - отвечал Сашок, - я в этом не волоку. Да и зачем? Я мужик, я всё могу. Я до города в селе был, понимаю и во саду, и во поле, за скотиной ходил. И в городе не пропал. А на этих гляжу: здоровенные мужичины, на них пахать надо, а они сидят целый день как кассирши: тык-тык-тык, чирк-чирк. Мне даже и книги когда дарят. Я гляну из любопытства: всё трынделки, одна брехня. А потом им же надо что-то сказать. «Ну как, Сашок, прочитал?» - «Да, а как же. Всё очень подобно, жизненно. К цели ведёт». Рады, ещё и на бутылку дают.
Сашок уже не уговаривал выпить, но сам выпивал. Для этого в моём номере держал стакан.
- Тяпну грамульку. Для кручины нет причины. - Опрокидывал. Всегда при этом прибавлял: - Эх, горе нам, горе нам, горе нашим матерям. - Крякал, заедал принесённым с завтрака сыром, вставал: - Ну, давай трудись. Соответствуй.
Раза два он перебрал и даже попел для меня. Две песни. Одна: «Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка, полная червонцев и рублей. Самая нелепая ошибка, Мишка, то, что в книжке нету прибылей». Другая: «Ну, что тебе сказать про Сахалин, на острове нормальная погода. А я тоскую по тебе и пью всегда один, и пью я от заката до восхода».
Видимо, и на него действовала творческая атмосфера, здесь царящая. Он однажды даже рассказал, как он выразился, «историю биографии». Пришёл выпивший:
- Сделай запись, а то забудешь.
- Чего запись?
- Историю моей биографии последнего дурака.
- Пишу. - Я в самом деле взял бумагу и вооружился авторучкой.
- Пиши: Я мог стать на уровень министра, а не стал. Спросишь, почему?
- Нет, не спрашиваю.
- Правильно: любопытство хуже свинства. Потому что вижу: в начальники рвутся карьеристы и подлецы, смотрят на кресло, как на заработок. Это понятно?
- Как не понять, это публицистика.
-Так вот, уточняю: я во всём был будь здоров. Хоть физика, хоть химия - нету равных. Что в длину прыгал, что в высоту. Математичка мне всерьёз говорила: «Сашуля, твои данные говорят о многом». Другие учителя соответственно. Прочили светлое будущее. И вот я здесь сижу со стаканом и разводным ключом… Можно закурить?
- Тут мы задохнёмся, пойдём на улицу. Бумагу с собой беру.
- Да можно уже и не записывать: летай иль ползай, конец известен.
У корпуса было пустынно. Сели на лавочку, на которой любила отдыхать Наталия Григорьевна с подругами. Ещё шутила: «Главное дело писательской жены - помогать мужу. А помогать мужу-писателю, значит, уходить с его глаз. И к работе не ревновать».
- В общем, - продолжал Сашок, - дальше неинтересно. У меня мама умерла рано, я только школу заканчивал. Отец её очень любил, ну и, понятное дело, заболел-заболел - и за ней. А я уже в институте, а я уже и там на первых ролях. А у меня квартира. И, конечно, весь курс заваливается ко мне. Дальше, по тексту, пьянки-гулянки. Однажды просыпаюсь с девушкой, которая беременна от меня. О чём мне объявлено в присутствии тёщи, которая пришла в мою квартиру, как ты сам понимаешь, жить навсегда. В которой и сейчас живёт.
- А ты с ними живёшь?
- С ними только другие такие же змеи уживутся. Да и то передерутся.
- То есть ты разошёлся?
- Через тюрьму.
- Как?
- Как залетают, так и я. Не вынес я такой жизни и руку вознёс. Уже были зарегистрированы. Я же порядочный человек, у меня отец - фронтовик. Отметелил их, как полагается - и на нары. Там и сантехнику освоил, и слесарное дело. Понимал: чем-то же надо будет кормиться. Но поклялся: чтобы ни с одной бабой больше недели не застревать. Ну, месяца. Ладно, - сказал он, аккуратно затушив окурок о край красивой урны, - так не так, перетакивать поздно. Я как разошелся…
- Разошёлся?
- Проще говоря: развели. Она постаралась. С тюремщиками легко разводят. Ещё легче выписывают с площади. Спасибо скажи, говорит, тебе комнату в коммуналке выменяла. А ещё ударишь, и оттуда выгоню. Так я о чём?
- О верности жене.
- Да! Пошёл в разгул, когда паспорт без штампа о браке получил. А если бы с женой в любви, так разве бы на сторону хоть раз поглядел?
...<-назад в раздел