10.09.2020
Громкая читка (продолжение)
Кукарачка
В один из дней она отчудила: привела перед обедом в корпус дочку свою, да ещё и ко мне, в мой карцер постучались. Мороженое принесли. Была в белой кофте-распашонке, вышитой красными узорами. Голова не покрыта, волосы распущены по плечам. Девочка лет четырёх, в платье-пелеринке, белый бант на голове, прямо ангел, сказала:
- Я Оля, а вы?
- А я папа девочки Катечки. Такой, как ты. Такая же принцесса, модница.
- Модница ещё та, - подтвердила Соня и спросила: - Вы же смотрели кино «Генералы песчаных карьеров»? Да? Я в конце вся обрыдалась. Прямо настроение подиспортилось.
- Да, грустный финал.
Сели. Неловко помолчали. Оля потихоньку деревянной щепочкой доставала мороженое из вафельного стаканчика. Соня и я к мороженому не притронулись.
- Я хотела спросить, - заговорила Соня, - вот о чём. Тут, кто бы ни приехал, все всё всегда: дама с собачкой, дама с собачкой А я прочла, и что? И это любовь? Она же от мужа уехала, а он от жены. И загуляли тут. Это как?
- Это не ко мне вопрос, к Чехову.
- Его уже за хвост не поймать. А вы как считаете?
- В общем-то я тоже от жены уехал. Хотя бы отдохнёт от меня.
- А вот скажите, - спросила Соня, - почему это жёны писателей, все только и жалуются, что им тяжело жить.
- Вообще, конечно тяжело.
- Почему?
- Женщинам надо, чтоб им постоянно уделяли внимание, а его работа забирает целиком и полностью. Он же непрерывно в работе. Идёт с женой рядом, а сам не с ней.
- Как это?
- Думает над тем, о чём в это время пишет. Вот коротко: рассказ. Не мой. О писателе. Он возвращается домой, видит в прихожей чемодан, думает, как это интересно изменяет пространство прихожей. Жена ему говорит: я от тебя ухожу, жить с тобой невозможно. - Почему, зачем? - Невозможно. Ты эгоист, ты занят только работой, и так далее. Я всегда одна, ты мне всю душу вымотал, в общем, все женские слова.
- Да, это мы можем, - засмеялась Соня.
- Он, этот писатель, слушает и думает: да, да она права, ей невозможно жить со мной. И был бы, думает он, хороший такой рассказ, как жена писателя от него уходит. Хорошая, красивая, но несчастная. Он весь в своей работе, он ей не принадлежит. Да, надо запомнить, как от волнения её лицо хорошеет, какие неожиданные, ранее от неё не слышанные, слова вспыхивают в её монологах. Воспоминания о юности их любви начинают его терзать, какие-то обрывки фраз из задуманного рассказа мелькают в голове. Он думает: я же всё не запомню, надо записать. Хлопает по карманам - нет записной книжки. - Ты не видела мою записную книжку? — Какая тебе записная книжка? Я от тебя ухожу. - Да уходи, уходи, только записную книжку вначале найди. Она садится на чемодан и понимает, что с ним безполезно говорить: другим он не будет.
- То есть не уйдёт? Не ушла? - спросила Соня заинтересованно.
- Будем надеяться. Она же его не переделает. Ей самой надо подстраиваться. Но это всё-таки о, надеюсь, верной жене. Каких, кстати говоря, немало в жизни. А в литературе все они изменщицы, чем и интересны. В красивом слове адюльтер. Вот эта дама с собачкой, а рангом повыше мадам Бовари, Анна Каренина, - эти бабёнки мужьям рога наставили, и в героини вышли. А Кармен? Из-за неё судьбы ломаются - ей хоть бы что. «Меня не любишь, ну так что же, так берегись любви моей!» Добилась своего и отшвырнула. Или этот деспотизм: «Если я тебя таким придумала, стань таким, как я хочу!»
- Вот разошлись, вот разошлись, - весело одобрила Соня мой речитатив и арию. - Не все же такие. Что же тогда, не читать о них?
- Читать, да не подражать. А писатели - самые трудные для женщин мужья. Может, Чехов и не женился от того, что понимал: мужа из него не получится. Не выходите за писателя, Соня.
- А за кого? Тут только они.
- Собачку заведите и гуляйте с ней по набережной.
- Мне только ещё собачки не хватает. Скажете тоже. Оля, не дёргай за кофту, сейчас пойдём. - Кажется она приняла всерьёз мою шутку. - Я-то никого не обманываю: я разведёнка. - Ой, у вас даже окна нет.
- Да, моря не видно. Приходится с утра к нему бегать.
- А я знаю. Я даже утром вас издалека видела.
- Надо же, - только это и смог сказать. Чтобы скрыть смущение, обратился к Оле: - А это не ты нас о марганцовке спрашивала? На бульваре у моря?
- О какой марганцовке? - спросила Соня.
Рассказал о походе в винные подвалы. О вине «Чёрный доктор», о девочке, спросившей нас, не марганцовку ли мы пьём.
- Счастливые вы, в Магарач простые смертные без доступа. А вино это я могу достать. У меня связи - ого-го. Принести?
- Что вы! Я же работать приехал.
- Оля, пойдём, - тут же встала она, - пойдём, не будем дяде мешать.
- А как же песенка? - спросила Оля. - Ты говорила: дяде надо спеть.
- Вот предательница, - засмеялась Соня. - Петь не обязательно.
- Даже очень обязательно, - попросил я. И повинился: - Видите, какой я плохой. Даже и угостить вас нечем.
- Ну что вы, сейчас обед.
- А как же песня?
- Мама, можно? - спросила Оля. Встала и очень умилительно, помогая жестами ручек, спела песенку, которая была так проста, что я её запомнил с первого раза:
В одной маленькой избушке жили-были две старушки.
И была у них собачка по названью Кукарачка.
Раз поехали на дачку, захватили Кукарачку.
А в дороге неудачка: заболела Кукарачка.
Повезли её в больничку, стали делать оперичку.
С оперичкой неудачка - сдохла наша Кукарачка.
И финал:
В одной маленькой избушке плачут, плачут две старушки:
Ведь была у них собачка по прозванию Кукарачка.
- Душераздирающая история, - сказал я. - Целая повесть. Всё есть, и события, и герои: старушки, собачка, доктор, шофёр, кто-то же их вёз на дачу?
- Они в автобусе ехали, - поправила Оля.
- Ещё интересней. Завязка - поехали на дачку, кульминация - болезнь, оперичка, и горький финал. Плачу и рыдаю. Гости приходят, тоже рыдают?
- У нас гостей нет, - заметила Соня.
- Мы её в садике поём, - сказала Оля. - Вам понравилось?
- Замечательно! Стыдно, подарить даже нечего. Я песню запомнил, я её дочке по телефону продиктую.
- Вы правда запомнили?
- Ещё бы: такая история! В одной маленькой избушке… И так далее.
- А как вы память тренируете? - спросила Оля.
- Сама тренируется. Вот твоя песенка: такой день, красивая девочка…
- И мама, – добавила Оля. - Она вновь взялась за мороженое.
- Ещё бы! Ну вот, и как не запомнить?
Я как-то ищуще озирал своё убогое помещение.
- Ничего ей дарить не надо, зачем, что вы, - заметила Соня. - Вы так слушали, вот подарок. - И после паузы: - А вы давно начали писать?
- С детства. Стихи писал. Потом хватило ума понять, что уровень невысок. Сценарии строчил, пьесы. Да всё как у всех, обычно. Но пришёл к прозе. А проза - самое трудное, кому хочешь хребет сломает.
- Надо же. А сейчас что-нибудь пишете?
- Пытаюсь. О юношеской любви.
- Как интересно.
- Больше грустно. Он в армию ушёл, а она…
- Не дождалась. Точно?
- Сложнее: он стал другим. Хотя никем не увлекался. Да и где там в армии.
- Ой, и что, что в армии. А вы служили?
- Конечно, как без этого?
- И что, там не было вариантов? Да мужики, где хочешь, найдут. Это мы, дуры, верим да ждём.
- Это у меня из своей жизни такой случай. Знаете, она похожа на вас. И задумка возникла благодаря вам, когда вас увидел.
- Надо же, – засмеялась она. - Вот куда попала. Покажете потом?
- Тут до показа семь вёрст до небес. Ещё начать да кончить.
Оля выскребла ложечкой вафельный стаканчик, отложила ложечку на край стола, Соня её тут же убрала, и стала, обхватив ладошками стаканчик, как белочка орех, его по кругу обкусывать. Заметила непорядок:
- Мама, у него телевизора нет и ванной нет.
- Ничего, Олечка, живу.
- А где вы умываетесь?
- К морю бегаю.
- Каждый раз?
- Извините за беспокойство. Мы пойдём, - сказала Соня. - Уже у порога, поправляя дочке белый бант, повернулась: - А вы до того похожи на него, это мой парень был, прямо один в один.
- Отец Оли?
- Нет. Хорошо бы!
- Оля! - воскликнул я, - умоляю, возьми мороженое. Я его не люблю.
- Ну, раз не любите. - Соня положила стаканчики обратно в пакет.
- А у меня есть ещё одна бабушка, - сказала на прощание Оля. - Только она далеко. Мамина мама. Только я её не видела.
- Обязательно увидишь, - пообещал я.
Ушли. Не удерживал. А чем бы я мог их занять, угостить? Да и сам такой небритый весь. На брюках след от древесной смолы. Рубаха какая-то рабоче-крестьянская. Ведь есть же запасная. Ну, что теперь.
Подошел к зеркалу. И куда я рядом с ней, такой? И внезапно решил — не бриться до конца срока. И вообще пора носить бороду. Василий Белов с бородой, а моя Вятка с его Вологдой соседи. И дедушки у меня были бородатые ямщики и плотогоны.
Эх, не отпадёт голова - прирастёт борода. Да не отпадёт, сам не теряй.
Но наутро, когда мы прибежали к морю, а оно день ото дня становилось всё холоднее, зрителей приходило всё меньше, наши заплывы становились всё короче, так вот, мне казалось, что Соня где-то близко. И подсматривает за нами. В бинокль. А с ней собачка. Кукарачка. Стих про эту Кукарачку я дочке по телефону пересказал. В тот же день, как они приходили.
Да, Соня. Была в ней женственность, вот что. Это не объяснить, и это есть далеко не во всех женщинах. Женственности не достичь ничем: ни красотой, ни фигурой, ни спортом, ни диетой, это только состояние души. А женственная душа у женщин бывает только у целомудренных. Сказал же Сашок, что Соня ему его мать напомнила. А мне далёкую Валю. Ведь не похожестью лица, а именно этой женственностью.
Ну хоть стреляйся
С работой моей так заклинило, какой-то ступор случился. Не успевал начать давно задуманный рассказ, хотя собирался, когда ехал, сесть за повесть, но уже согласен был бы и на рассказ, лишь бы не простаивать, оправдать эту, с небес упавшую, возможность для работы, как тут же настигала мысль: а зачем писать, а кому это нужно? Даже и так было: бегу утром к морю вниз, бегу обратно вверх, в гору, непрестанно думаю о работе. Как учитель наставлял. Взглядываю на него: думает. Даже вроде того, что губами шевелит, что-то проговаривает. И думаю о своей работе, и мне вроде всё ясно: сяду за стол и — поехали. Но не получается такой радости: записанная, вроде продуманная мысль, не хочет жить на бумаге. Сохнет, как сорванный листок.
Поневоле бросишь авторучку. А уже видишь рассказ напечатанным, читающимся кем-то, видишь и этого кем-то, как он зевает, отодвигает книгу, как включает телевизор. А если и не отодвигает, если и дочитает, все равно же закроет. И что в этого кем-то из твоего текста перейдёт? Зачем ему твоё самовыражение? Он утешения чает. Ах, меня бы кто утешил.
И так как некому было поплакаться, кроме жены, звонил ей. Часто не бегал в город, а звонил из вестибюля. Там иногда бывало свободно. А вообще, ожидая очереди к телефону, легко можно было возненавидеть женскую породу. Невольно вспоминалась шутка: женщина говорит подруге: «Вчера мужу доказывала, что я умею молчать. Так доказывала, что голос потеряла». Из кабины в вестибюле долетали расспросы про котов Мусика и Пусика да про собачек. Как они погуляли, хорошо ли едят?
Желание услышать родные голоса возникало именно в минуты близкого отчаяния во время работы. Я жене не жаловался на то, что у меня работа не идёт, вообще не говорил о работе, но все равно от разговора с ней становилось легче.
Меня жена ревновала к дочке. И вся в меня, и делится не с ней, а со мной секретами. «Папа, мне в нашей группе Миша нравится, он такой самостоятельный». - «А в чём это выражается?» - «Нет, папа, он не выражается». - «Из чего ты вывела, что он такой самостоятельный?» - «Он воспитательницу не слушается». - «Да, это сильный признак мужского характера. А ты ему нравишься?» - «Вполне».
И жену услышал. Она взяла трубку.
- Что это у вас за кукарачка? Страшнее не было имени для собаки?
- О, да, запиши. Диктую: Катерине понравилось. - И продиктовал. И вздохнул, выходя из кабины.
И опять пошёл мучиться над безжалостным пространством белых листков.
...<-назад в раздел
