28 января / 10 февраля – день памяти Ф.М. Достоевского. Великий русский писатель почил 136 лет, в 1881 году. Сохранились воспоминания о последних днях Феодора Михайловича его любимой верной супруги Анны Григорьевны.

В ночь на 25 января вследствие туберкулеза и эмфиземы легких у Достоевского открылось легочное кровотечение. Около 5 часов дня оно повторилось. Встревоженная Анна Григорьевна послала за доктором. Когда доктор стал выслушивать и выстукивать грудь больного, кровь пошла настолько сильно, что Федор Михайлович потерял сознание.

«Когда его привели в себя, – пишет в своих «Воспоминаниях» Анна Григорьевна, – первые слова его, обращенные ко мне были: „Аня, прошу тебя, пригласи немедленно священника, я хочу исповедоваться и причаститься!..“ Хотя доктор стал уверять, что опасности особенной нет, но, чтобы успокоить больного, я исполнила его желание. Мы жили вблизи Владимирской церкви, и приглашенный священник о. Мегорский через полчаса был уже у нас. Федор Михайлович спокойно и добродушно встретил батюшку, долго исповедовался и причастился.

Когда священник ушел и я с детьми вошла в кабинет, чтобы поздравить Федора Михайловича с принятием Святых Таинств, то он благословил меня и детей, просил их жить в мире, любить друг друга, любить и беречь меня. Отослав детей, Федор Михайлович благодарил меня за счастье, которое я ему дала, и просил меня простить, если он в чем-нибудь огорчил меня...

Вошел доктор, уложил больного на диван, запретил ему малейшее движение и разговор, и тотчас попросил послать за двумя докторами, А.А. Пфейфером и профессором Д.И. Кощлаковым, с которыми муж мой иногда советовался...

Ночь прошла спокойно. Проснулась я около семи часов утра и увидела, что муж смотрит в мою сторону. „Ну, как ты себя чувствуешь, дорогой мой?“ – спросила я, наклонившись к нему. „Знаешь, Аня, – сказал Федор Михайлович полушепотом, – я уже три часа как не сплю и все думаю, и только теперь сознаю ясно, что я сегодня умру...“ „Голубчик мой, зачем ты это думаешь, – говорила я в страшном безпокойстве, – ведь тебе теперь лучше, кровь больше не идет... Ради Бога, не мучай себя сомнениями, ты будешь еще жить, уверяю тебя...“ „Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие“.

Он сам открыл святую книгу и просил прочесть. Открылось Евангелие от Матфея, глава 3, стихи 14–15. („Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь; ибо так надлежит нам исполнить всякую правду...“) „Ты слышишь – "не удерживай", – значит, я умру“, – сказал муж и закрыл книгу...»

Около 7 часов вечера кровотечение возобновилось, и в восемь часов тридцать восемь минут Ф.М. Достоевский скончался.


Да, народ наш груб, хотя и далеко не весь, о, не весь, в этом я клянусь уже как свидетель, потому что я видел народ наш и знаю его, жил с ним довольно лет, ел с ним, спал с ним и сам к «злодеям причтен был», работал с ним настоящей мозольной работой, в то время когда другие, «умывавшие руки в крови», либеральничая и подхихикивая над народом, решали на лекциях и в отделении журнальных фельетонов, что народ наш «образа звериного и печати его». Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, которого узнал в родительском доме еще ребенком и которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в «европейского либерала».

Но пусть, пусть народ наш грешен и груб, пусть зверин еще его образ <…>. Но будьте же и справедливы хоть раз, либеральные люди: вспомните, что народ вытерпел во столько веков! Вспомните, кто в зверином образе его виноват наиболее, и не осуждайте! Ведь смешно осуждать мужика за то, что он не причесан у французского парикмахера из Большой Морской, а ведь почти до этих именно обвинений и доходит, когда подымутся на русский народ наши европейские либералы и примутся отрицать его: и личности-то он себе не выработал, и национальности-то у него нет! Боже мой, а на Западе, где хотите и в каком угодно народе, – разве меньше пьянства и воровства, не такое же разве зверство, и при этом ожесточение (чего нет в нашем народе) и уже истинное, заправское невежество, настоящее непросвещение, потому что иной раз соединено с таким беззаконием, которое уже не считается там грехом, а именно стало считаться правдой, а не грехом.

Но пусть, все-таки пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем есть неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности), никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду! Он согрешит, но всегда скажет, рано ли, поздно ли: «Я сделал неправду». Если согрешивший не скажет, то другой за него скажет, и правда будет восполнена. Грех есть смрад, и смрад пройдет, когда воссияет солнце вполне. Грех есть дело преходящее, а Христос – вечное. Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты, он никогда в правде не ошибется.

То именно и важно, во что народ верит как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа – Христос. А с Христом, конечно, и просвещение, и в высшие, роковые минуты свои народ наш всегда решает и решал всякое общее, всенародное дело свое всегда по-христиански.

Вы скажете с насмешкой: «Плакать – это мало, воздыхать тоже, надо и делать, надо и быть». А у вас-то у самих, господа русские просвещенные европейцы, много праведников? Укажите мне ваших праведников, которых вы вместо Христа ставите?

Но знайте, что в народе есть и праведники. Есть положительные характеры невообразимой красоты и силы, до которых не коснулось еще наблюдение ваше. Есть эти праведники и страдальцы за правду, – видим мы их иль не видим? Не знаю; кому дано видеть, тот, конечно, увидит их и осмыслит, кто же видит лишь образ звериный, тот, конечно, ничего не увидит. Но народ, по крайней мере, знает, что они есть у него, верит, что они есть, крепок этою мыслью и уповает, что они всегда в нужную всеобщую минуту спасут его.

И сколько раз наш народ спасал Отечество? И еще недавно, засмердев в грехе, в пьянстве и в безправии, он обрадовался духовно, весь в своей целокупности, последней войне за Христову веру, попранную у славян мусульманами. Он принял ее, он схватился за нее как за жертву очищения своего за грех и безправие, он посылал сыновей своих умирать за святое дело и не кричал, что падает рубль и что цена на говядину стала дороже. Он жадно слушал, жадно расспрашивал и сам читал о войне, и мы тому все свидетели, много нас есть тому свидетелей.

Я знаю: подъем духа народа нашего в последнюю войну, а тем более причины этого подъема, не признаются либералами, смеются они над этой идеей: «У этих, дескать, смердов собирательная идея, у них гражданское чувство, политическая мысль – разве можно это позволить?»

И почему, почему наш европейский либерал так часто враг народа русского? Почему в Европе называющие себя демократами всегда стоят за народ, по крайней мере на него опираются, а наш демократ зачастую аристократ и в конце концов всегда почти служит в руку всему тому, что подавляет народную силу, и кончает господчиной. О, я ведь не утверждаю, что они враги народа сознательно, но в безсознательности-то и трагедия. Вы будете в негодовании от этих вопросов? Пусть. Для меня это все аксиомы, и, уж конечно, я не перестану их разъяснять и доказывать, пока только буду писать и говорить.